Глобализм — вон. Национализм — внутри. Прогрессисты, считающие, что они могут вскочить на борт, опасно наивны.
Трудно вспомнить, что поколение назад эксперты, банкиры и ученые громким хором заявляли, что нация устарела. Потоки капитала, идей и товаров открыли глобальную эпоху с новыми метафорами и новым повествованием о глобализации, движении и циркуляции. Теперь глобальные обещания и сюжет выглядят избитыми. Нация вернулась.
Развратные, этноцентричные разновидности национализма — не единственное возрождение; среди либералов и прогрессистов также набирает силу патрианизм как сообщество, которое больше всего нуждается в исцелении, чтобы отвоевать его у нативистов. Появился новый хор, призванный придать ей нарративный подъем, в котором нация нуждается после десятилетий глобалистского пренебрежения и недавних нативистских злоупотреблений. Нациям нужно воображаемое прошлое, чтобы связать своих граждан общим опытом; строители наций создают повествовательный фундамент, на котором возводят стены и крыши. Стремясь залечить — некоторые скажут, заклеить — трещины, новая порода летописцев бросилась восстанавливать эти основы.
Прогрессисты могут подумать, что это восстановление — героическое контрнаступление против нативизма. На самом деле, это признание поражения. Не одного, а двух поражений. Сначала, когда закончилась холодная война, многие либералы бросили вызов обещаниям рыночного объединения мира и сбросили с себя багаж социального обеспечения и социал-демократии. Затем, когда глобализация начала дрожать после 2008 года, нативисты захватили флаг в борьбе против «глобалистских» элит и «угрожающих» мигрантов. Теперь прогрессисты прыгают в мош-пик из-за национальной сюжетной линии.
На каждом шагу прогрессисты переходили к обороне; на каждом шагу они от чего-то отказывались. К настоящему времени осталось совсем немного. После 1989 года они обналичили остатки своего социалистического капитала. С 2008 года многие отказываются от своего интернационалистского наследия. По мере того, как на нас обрушиваются климатические изменения, нарастает глобальный кризис мигрантов и накаляется гонка ядерных вооружений, летописцы искупленной нации отступают от поиска глобальных перспектив и нарративов именно тогда, когда они нам нужны.
На протяжении двух веков нация была организующим принципом для нашей концепции суверенитета и с самого начала была привязана к более широкому порядку. В XVIII веке Джереми Бентам ввел термин «интернационал», чтобы представить себе сплетение национальных государств взамен беспорядка хищных империй. Декларации о национальной независимости были объявлениями о взаимозависимости, надеждой на признание и одобрение со стороны других государств — и тем самым на обеспечение своей свободы — и обещанием готовности быть сдержанным для поддержания более широкого порядка. Это было настолько основополагающим для международного права, что оно воспринимается как должное, за исключением колониальных обществ, которые по определению были лишены признания и свободы. Когда они работали, международные законы и нормы гарантировали, что нации не станут хищниками. Когда они не срабатывали, верх брал фанатизм «нация превыше всего», взаимозависимость становилась оружием, а потребности нации санкционировали завоевание и истребление. Именно это произошло в 1930-е годы.
Судьбы национализма и интернационализма шли вместе. Технологические изменения и окончание холодной войны ознаменовали фундаментальный перелом, который мы все еще пытаемся понять. Они принесли последний виток деколонизации, покрыв планету государствами и одновременно разрушив барьеры на пути движения капитала и товаров, раздвинув нации и углубив взаимозависимость между ними. Волна соглашений о свободной торговле и мобильных денег принесла новые ритуалы — Всемирный экономический форум — и институты — Всемирная торговая организация (ВТО) — для празднования связности, ликвидности и гиперкапиталистического чувства общего времени. Не привязанные к месту, новые бароны стремились «обслуживать потребности наших клиентов по всему миру», как говорится в одной из брошюр по найму Merrill Lynch в 1994 году.
После двух столетий героизма и ужаса нация ушла. Глобальное было внутри. Патриотизм был отнесен к предохранительным клапанам чемпионатов мира по футболу и фараонских олимпийских деревень. Историки, в том числе и я, включились в этот процесс, чтобы увеличить масштаб, стать большими, глобальными и поменять истории наций на сети, граждан — на возможности подключения.
В перегретом, а теперь и охваченном чумой мире гражданам остается искать убежище в лоне нации.
Пока апостолы плоской Земли злорадствовали, язык нации стал риторикой сопротивления, особенно на глобальном Юге, где глобализация не была покрыта пикси-пылью. В Аргентине пикетерос выступали против разрушительных последствий жесткой экономии для граждан и выплат кредиторам. Тайваньские фирмы пришли в Южную Африку после апартеида, чтобы нанять лишенных собственности рабочих в свои производственно-сбытовые цепочки, сталкивая профсоюзы и общественных лидеров с зарождающимся правительством Африканского национального конгресса (АНК), отчаянно нуждающимся в инвестициях.
Мы привели вас к власти, теперь вы должны выполнять свои обязательства», — кричал один из протестующих в середине 1997 года, обращаясь к осажденному совету АНК. Затем недовольство, которое в основном оставалось на периферии мира, пришло в его сердцевину. Экономический кризис 2008 года сорвал ореол с идеи безграничного мира. С 2009 года национальный флаг стал всемирной эмблемой сопротивления космополитическим элитам и непостижимым комиссиям по торговым спорам ВТО и их технократам.
Что сделало возрождение патриотического сопротивления таким мощным, так это то, что оно выполняло сразу две функции. Это было послание против «глобализма» и «человека из Давоса». Оно также утверждало право на принадлежность к нации в ответ на нагнетаемый страх перед вторжением мигрантов и меньшинств. Когда сторонники Brexiteers, такие как Найджел Фарадж, высмеивали брюссельские регуляторы, это был разогрев перед настоящим шоу: пениться об угрозе мигрантов, марширующих по Балканам, чтобы вторгнуться туда, где Наполеон и Гитлер потерпели неудачу до них, потому что Европа отказалась от идеи нации и этнического большинства, стоящего на ее страже. Чтобы спасти британскую нацию от этноцида, она должна была отделиться от Европы.
Истерия не ограничилась вымирающим «Западом». В Индии главный министр штата Гуджарат Нарендра Моди прослеживал ту же дугу. С момента кровавых беспорядков в Гуджарате в 2002 году, в результате которых погибло около 2000 человек, в основном мусульман, Моди неофициально бойкотировали европейские посланники. По мере того, как он поднимался в Индии, а Марин Ле Пен и Маттео Сальвини поднимались в Европе, от Моди и его хиндутва-национализма становилось все труднее открещиваться. В январе 2013 года сжимающиеся европейские дипломаты приветствовали его на секретном обеде в посольстве Германии. Шесть месяцев спустя Моди снес их сомнения бульдозером. ‘Я националист. Я патриот. Нет ничего плохого», — воскликнул он, завоевав лидерство в Бхаратия Джаната Парти и премьерство в стране.
В конкурентном, перегретом и теперь уже чумном мире гражданам приходится искать убежище в лоне нации — и призывать ее на защиту. Университеты и школы стали полем битвы за национальный нарратив. После демонстраций Black Lives Matter прошлым летом тогдашний президент Дональд Трамп создал Комиссию 1776, чтобы прославить «патриотическое воспитание». В Арканзасе и других штатах предлагаемое законодательство предусматривает наказание школ, в которых преподается история превосходства белой расы как американская сквозная линия.
Турецкое правительство приказало уволить почти 6 000 нелояльных ученых. После ареста около 3 000 студентов в Гонконге Кэрри Лам, сержант Пекина, осудила то, что городские кампусы не смогли научить правильным национальным ценностям. ‘Что не так с образованием в Гонконге?’ — кричала она. Коммунистическая партия, тем временем, вновь подтвердила свою патриотическую позицию. Министр образования города запретил студентам петь «Слава Гонконгу», отменил обязательный курс гражданственности под названием «Либеральные исследования» и обязал преподавать историю Китая.
Тем временем библиотеки очищаются от всего, что «угрожает национальной безопасности». Учебники истории должны воспитывать «чувство принадлежности к стране, привязанность к китайскому народу, чувство национальной идентичности, а также осознание чувства ответственности за обеспечение национальной безопасности».
В конце лета 1940 года Джордж Оруэлл пережил один из самых мрачных моментов своей жизни. Писатель и интернационалист, сражавшийся вместе с анархистами в Барселоне, был вынужден считаться с ограниченностью своих убеждений, когда Сталин объединился с Гитлером для раздела континента. После падения Франции Оруэлл заявил о своем обращении в эссе «Моя страна справа или слева» (1940) и о своей готовности надеть литературную форму, чтобы защитить нацию.
Для него катастрофа в Дюнкерке стала еще одним доказательством недостатков британского правящего класса. В одном из более поздних эссе он сравнил Британию с «семьей, в которой управляют не те члены». Тем не менее, он встал под флаг, потому что только нация могла вызвать эмоции, необходимые для борьбы с фашизмом. В «Моей стране справа или слева» он осуждал бескровный «просвещенный» левый интеллектуальный класс за неспособность понять это; это «люди, чьи сердца никогда [выделено нами] не вскидывались при виде Юнион Джека», но «которые вздрогнут от революции, когда наступит момент». Для Оруэлла важна была аффективная сила страны для защиты демократии повсюду.
Оруэлл знал о рисках, о которых забывают многие нынешние патриоты-возрожденцы. Патриотические призывы работают как прикормка в водах интеллектуальной жизни. Акулы выходят на поверхность. Правые нашего времени хотят спасти нацию и готовы пожертвовать демократией во имя этого. Везде, где поднимались нативистские правые, появлялась каста интеллектуалов, готовых выступить в защиту нации. Объединив финансистов, гуманитариев и «активистов» студенческих городков, такие авторы, как Свапан Дасгупта из Индии, Джона Голдберг из США и Эрик Земмур из Франции, стали глашатаями отчаяния, провозглашая суровый выбор между неминуемой гибелью или национальным возрождением. Они выдают себя за защитников национального наследия. Твидовый французский философ Ален Финкелькраут, когда-то бывший человеком левых, утверждает, что прозрел. Его отступничество сделало его медиа-иконой в стране, которая когда-то почитала Симону де Бовуар, Альбера Камю и Жан-Поля Сартра. Его бестселлер L’identité malheureuse, или «Несчастливая идентичность» (2013) предупреждает об упадке Франции благодаря мусульманским мигрантам и еврократам в серых офисных зданиях Брюсселя. Финкелькраута беспокоят не только чужаки, но и угасание патриотического духа внутри страны. Как и его соратники в других странах, он предлагает мрачные пророчества о саморазрушении от рук неассимилированных иностранцев и мультикультурных местных жителей, которые сбились с пути.
Консервативный национализм втягивает других в дело патриотического возрождения. Оказавшись между правым популизмом и безналоговым блаженством глобальных элит, прогрессисты вступили в борьбу и приглушили привлекательность интернационализма; быть глобальным стало клеймом позора.
Хвастаясь достоинствами национализма, глобальные идеалисты смотрят на новую нацию, преследующую свои собственные цели. Барак Обама, икона космополитического самовосприятия Америки, является примером дилеммы возрождения нации при одновременном отступлении от мира. Библейское название его политических мемуаров «Земля обетованная» (A Promised Land, 2020) подчеркивает тему о трудностях руководства нацией, когда она теряет волю к лидерству.
Когда Обама шел к победе в 2008 году, он размышлял о В. Э. Б. Дюбуа и о том, что американские черные навсегда обречены на двойственность, будучи одновременно американцами и черными. Обама преклоняется перед гениальностью Дюбуа, и «тем не менее, я никогда не сомневался — и не заставлял других сомневаться — в своей фундаментальной «американскости»». Признак его «американскости» — вера в исключительность страны, образец свободы и доброжелательности для остальных. С ней, к добру и худу, связана традиция глобального лидерства, отражающая его патриотическую славу.
И все же внешняя политика самого Обамы формировалась под влиянием его усилий по сглаживанию ожиданий того, что США могут сделать за рубежом, и одновременно по нагнетанию возвышенности внутри страны. Его противодействие войне в Ираке и сомнения по поводу получения Нобелевской премии мира, пишет он, были основаны на «сдержанной вере в американскую исключительность и смирении по поводу нашей способности переделать мир по своему образу и подобию». Вот почему его реализм был так непонятен и высмеян. Обама утверждал, что возвращается к наследию Рональда Рейгана, но без той бравурности, которая его определяла. Этическая пустошь, ставшая кредо Трампа, заслонила молчание Обамы по поводу злоупотреблений, совершаемых ближневосточными автократами, массовых депортаций и публичного проведения линии в Сирии — а затем ухода от нее.
Эта смесь возвышенного идеализма дома и урезанного реализма за рубежом, подпитываемая необходимостью разжигать патриотические чувства у граждан и необходимостью сдувать их у других, проявляется в недавнем «деле» о силе национализма для решения глобального климатического кризиса. Британский журналист, живущий в Вашингтоне, Анатоль Ливен освещал события в мире от Пакистана до прибалтийских республик и работает в сфере безопасности и промышленного комплекса аналитических центров, блогосферы и академических кругов. Теперь, утверждает он, климатическим активистам пора отказаться от утопических солидарностей и отнять нацию у «искренних» националистов, таких как Трамп и бразилец Жаир Болсонару, Моди и российский Владимир Путин, и понять, что жертвенность сработает только при обращении к нации. Это не оруэлловское сплочение под флагом ради более широкого дела; это, как выразился Ливен в книге «Изменение климата и национальное государство» (2020), «между глупыми, недальновидными версиями национализма и умными, дальновидными». Интернационализм нигде не просматривается. Ливен рассматривал возможность использования более сдержанного обращения к патриотизму, «менее спорному термину». Но зачем суетиться? Хвастаться достоинствами мускулистого национализма и оставлять глобальных идеалистов смотреть на задние фары новой нации, преследующей свои собственные цели.
Идеалисты также вернули себе нацию. Джилл Лепор, возможно, самый известный историк в США. Опытный писатель и ученый, она заставляет причудливые истории раскрывать более широкие истины и с непревзойденным успехом наводит мосты между Лигой плюща и элитарными либеральными СМИ. Лепор также присоединилась к клубу строительства нации. Она хочет отвоевать ее у этноцентристов и у пренебрежительного отношения космополитов, особенно среди профессуры, которые позволили нации заплесневеть, потому что обратили свое внимание на более мелкие и крупные вещи; выходя на глобальный уровень, утверждает она в книге «Эта Америка: The Case for the Nation (2019), они «отказались от национальной истории». В результате нация оказалась в руках «менее щепетильных людей». По мнению Лепор, прогрессисты отказались от нации; плохие парни захватили ее. Пришло время вернуть ее обратно.
На страницах таких журналов, как Foreign Affairs и The New Yorker, а также в журнале This America, Лепор хочет сделать нацию снова крутой для либералов и прогрессистов. Ее версия нации — открытая, гостеприимная, плюралистическая, гражданская. Она связывает разных людей вместе и дает им убежище независимо от их различий. Лепор допускает ошибки рабства и расового отчуждения в основное повествование; они придают напряжение и драматизм незавершенной, ищущей свободы сюжетной линии.
Для Лепор возрождение патриотического нарратива означает сжигание исключительных утверждений о том, что США отличаются тем, что они, в отличие от других стран, родились либеральными. Начиная с момента основания, Лепор спасает нацию от огрызающихся нативистов, потому что именно либеральное повествование о нации делает ее исключительной. Без этого критического прилагательного — либеральный — США похожи на другие страны. Участники беспорядков «Сделаем Америку снова великой» могут наедине с собой утверждать, что любят страну, но «они будут неправы», — восклицает она в конце книги «Эта Америка». Почему? Потому что они отвергают то, что делает США исключительными; их национализм поглотит либерализм и добродетели, которые делают нацию великой. Способ быть настоящим патриотом — это быть либералом, разделять нарратив Лепор об основании.
Нациям свойственно создавать сообщества, включая одних и исключая других.
Лепор не говорит о том, что ее либерализм может выжить только в том случае, если его будет охранять нация; вот почему она хочет вернуть его. Она хочет, чтобы ее читатели и студенты чувствовали такую же гордость, размахивая флагом США, как и легионы Трампа. Задача состоит в том, чтобы вернуться к национальной романтике и восстановить коллективную память о ее либеральности для инсайдеров, в то время как аутсайдеры исчезают из поля зрения.
Чего Лепор не видит, так это исключающих черт ее либерально-националистического воображения. Американский национализм является и всегда был «сложным», признает она. Ее сложности начинаются с тринадцати колоний, у которых было мало общего, кроме некоторых дальновидных хартий народности, таких как Статьи Конфедерации. Но это в природе наций — создавать сообщества, включая одних и исключая других. Колонии, для начала, означали завоевание и колонизацию. Но коренные народы, мексиканцы, гавайцы и пуэрториканцы — это тени в изложении Лепор. Восстановить миф о нации, «рожденной либеральной», спасти ее от этноцидальных нативистов — значит оставить других вне истории, пока они не станут «иммигрантами», ищущими убежища от нелиберализма в другом месте.
Существуют альтернативные способы воссоздания общего прошлого, которые противостоят основополагающим исключениям нации. Мало кто из австралийских, новозеландских или канадских историков попытался бы создать такой патриотический эпос, не считаясь с историей колониализма поселенцев. Еще до начала хоккейных матчей болельщики к северу от границы с США слушают так называемые «признания земли» как напоминание о том, что их представления о суверенитете были и остаются условными, что территория под катком была домом для других народов и что существование традиционного канадского (или австралийского, или новозеландского) нарратива потребовало от поколений забвения. Более того, сила требований коренных народов о признании и возмещении ущерба зависела от — угадайте чего? — глобальной циркуляции идей о коренном происхождении.
Лепор согласилась бы с Оруэллом. Единственный способ победить нелиберализм — это, по ее словам, «апеллировать к национальным целям и задачам». Но согласился бы Оруэлл с Лепор? Я так не думаю. Он никогда бы не увидел, что защита приличий и прав ограничивается границами страны. Более того, то, что не позволило нациям дать волю своей исключительной и истребительной власти, было изменчивой смесью глобальной солидарности и соперничества, которая сдерживает национальные государства, поддерживаемая бентамовским «интернационалом», частью которого является нация, а не отдельно от нее.
Сторонникам патриотического возрождения нужно признать парадокс и быть более сложными
Те, кто выступает за возрождение патриотических нарративов, не просто отвоевывают нацию у хулиганов, которые запирают студентов, расчленяют журналистов и изгоняют интеллектуалов. Они также признают свое поражение. Они фактически объявляют о прекращении поиска нарративов, которые примиряют принадлежность к нации с вопросами принадлежности к более широкому порядку.
В 1951 году Ханна Арендт выступила с призывом к новым нарративам. Будучи все еще беженкой, изгоем, претендующей на гражданство США, она заявила читателям книги «Истоки тоталитаризма», что «только новый политический принцип, новый закон на земле, действие которого на этот раз должно охватить все человечество», сможет удержать нации от их худших привычек.
Да, это должно было считаться с реалиями территориальных национальных государств. Но этот новый принцип не должен позволять нам брать «то, что было хорошо в прошлом, и просто называть это нашим наследием». Ужасы ее эпохи — и вид тонущих беженцев или звуки осиротевших детей в нашей — не менее реальны. И именно поэтому все попытки убежать от мрачности настоящего в ностальгию по нетронутому прошлому или в ожидаемое забвение лучшего будущего тщетны», — написала она в своем предисловии. Ради блага человечества Арендт призывала читателей воспринимать нацию как необходимость, способную на такую жестокость, что ей никогда нельзя поручить самостоятельно творить добро. После Холокоста и столетия имперского насилия искушение отступить в уют ностальгии — сделать любую нацию снова великой, вернувшись к ее наследию, — уклоняется от задачи создания нарративов, выходящих за рамки ложного выбора принадлежности либо к нации, либо к миру, который делает эту нацию возможной.
Патриотическим возрожденцам — если они хотят улучшить свое «дело» — нужно встать перед парадоксом и быть более сложными. Мир нуждается в нациях, чтобы делать хорошие вещи, такие как сокращение выбросов углекислого газа и прекращение обращения с людьми без гражданства как с меньшими людьми. Чтобы делать добрые дела, государства должны быть добрыми. Но условием существования хороших государств является то, что другие хорошие государства делают хорошие вещи друг для друга — и для тех, у кого отняли дома, потому что их государства не были хорошими. Почему бы не начать с этого в поисках новых историй наций для новой глобальной эпохи?
По материалам Aeon
Редактор Юлия Гуркина
